Александр Богданов. «Красная звезда»

конечно, просто переутомление, - думал я. - Мне надо только больше отдыхать; я, пожалуй, слишком много работал. Но не надо, чтобы Мэнни заметил, что со мной происходит: это слишком похоже на банкротство с первых же шагов моего дела". И когда Мэнни заходил ко мне в комнату - это бывало тогда, правда, не часто, - я притворялся, что усердно занимаюсь. А он замечал мне, что я работаю слишком много и рискую переутомиться. - Особенно сегодня у вас нездоровый вид, - говорил он. - Посмотрите в зеркало, как блестят ваши глаза и как вы бледны. Вам надо отдохнуть, вы этим выиграете в дальнейшем. И я сам очень хотел бы этого, но мне не удавалось. Правда, я почти ничего не делал, но меня утомляло уже всякое, самое маленькое усилие; а бурный поток живых образов, воспоминаний и фантазий не прекращался ни днем, ни ночью. Окружающее как-то бледнело и терялось за ними и приобретало призрачный оттенок. Наконец, я должен был сдаться. Я видел, что вялость и апатия все сильнее овладевают моей волей и я все меньше могу бороться со своим состоянием. Раз утром, когда я встал с постели, у меня все сразу потемнело в глазах. Но это быстро прошло, и я подошел к окну, чтобы посмотреть на деревья парка. Вдруг я почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Я обернулся - передо мной стояла Анна Николаевна. Лицо ее было бледно и грустно, взгляд полон упрека. Меня это огорчило, и я, совершенно не думая о странности ее появления, сделал шаг по направлению к ней и хотел сказать что-то. Но она исчезла, как будто растаяла в воздухе. С этого момента началась оргия призраков. Многого я, конечно, не помню, и, кажется, сознание часто спутывалось у меня наяву, как во сне. Приходили и уходили или просто появлялись и исчезали самые различные люди, с какими я встречался в своей жизни, и даже совершенно незнакомые мне. Но между ними не было марсиан, это были все земные люди, большей частью те, которых я давно не видал, - старые школьные товарищи, молодой брат, который умер еще в детстве. Как-то раз через окно я увидел на скамейке знакомого шпиона, который со злобной насмешкой смотрел на меня своими хищными, бегающими глазами. Призраки не разговаривали со мной, а ночью, когда было тихо, слуховые галлюцинации продолжались и усиливались, превращаясь в целые связные, но нелепо-бессодержательные разговоры большею частью между неизвестными мне лицами: то пассажир торговался с извозчиком, то приказчик уговаривал покупателя взять у него материю, то шумела университетская аудитория, а субинспектор убеждал успокоиться, потому что сейчас придет господин профессор. Зрительные галлюцинации были по крайней мере интересны, да и мешали мне гораздо меньше и реже. После появления Анны Николаевны я, разумеется, сказал все Мэнни. Он тотчас уложил меня в постель, позвал ближайшего врача и телефонировал Нэтти за шесть тысяч километров. Врач сказал, что он не решается что-нибудь предпринять, потому что недостаточно знает организацию земного человека, но что, во всяком случае, главное для меня - спокойствие и отдых, и тогда неопасно подождать несколько дней, пока приедет Нэтти. Нэтти явился на третий день, передав все свое дело другому. Увидав, в каком я состоянии, с грустным упреком взглянул на Мэнни.

7. НЭТТИ

   Несмотря на лечение такого врача, как Нэтти, болезнь  продолжалась  еще
несколько недель. Я лежал в  постели,  спокойный  и  апатичный,  одинаково
равнодушно  наблюдая  действительность   и   призраки;   даже   постоянное
присутствие  Нэтти  доставляло  мне  лишь  очень  слабое,  едва   заметное
удовольствие.
   Мне странно вспоминать о своем  тогдашнем  отношении  к  галлюцинациям:
хотя десятки раз мне приходилось убеждаться в их нереальности,  но  каждый
раз, как они появлялись, я как  будто  забывал  все  это;  даже  если  мое
сознание не затемнялось и не спутывалось, я принимал их за  действительные
лица  и  вещи.  Понимание  их  призрачности  выступало  только  после   их
исчезновения или перед самым исчезновением.
   Главные усилия Нэтти  в  его  лечении  были  направлены  на  то,  чтобы
заставить меня спать и отдыхать. Никаких лекарств для этого, однако, и  он
применять не решался, боясь, что все они могут оказаться ядами для земного
организма. Несколько дней ему  не  удавалось  усыпить  меня  его  обычными
способами: галлюцинаторные образы врывались в процесс внушения и разрушали
его действие.  Наконец  ему  удалось  это,  и,  когда  я  проснулся  после
двух-трех часов сна, он сказал:
   - Теперь ваше выздоровление несомненно, хотя болезнь еще довольно долго
будет идти своим путем.
   И она в самом деле шла своим путем. Галлюцинации становились  реже,  но
они не были менее живыми и яркими, они даже  стали  несколько  сложнее,  -
иногда призрачные гости вступали в разговор со мною.
   Но из этих разговоров только один имел смысл и значение для  меня.  Это
было в конце болезни.
   Проснувшись утром, я увидал около себя по обыкновению Нэтти, а  за  его
креслом стоял мой старший товарищ по революции, пожилой  человек  и  очень
злой насмешник, агитатор Ибрагим. Он как будто ожидал чего-то. Когда Нэтти
вышел в другую комнату  приготовить  ванну,  Ибрагим  грубо  и  решительно
сказал мне:
   - Ты дурак! Чего ты зеваешь? Разве ты не видишь, кто твой доктор?
   Я как-то мало удивился намеку,  заключавшемуся  в  этих  словах,  а  их
циничный тон не возмутил меня - он был  мне  знаком  и  очень  обычен  для
Ибрагима. Но я вспомнил железное пожатие маленькой руки Нэтти и не поверил
Ибрагиму.
   - Тем хуже для тебя! - сказал он с презрительной усмешкой  и  в  ту  же
минуту исчез.
   В комнату вошел Нэтти. При виде его я почувствовал странную неловкость.
Он пристально посмотрел на меня.
   - Это хорошо, - сказал он. - Ваше выздоровление идет быстро.
   Весь день после этого он был как-то особенно молчалив  и  задумчив.  На
другой день, убедившись, что я чувствую  себя  хорошо  и  галлюцинации  не
повторяются, он уехал по своим делам до самой ночи,  заменив  себя  другим
врачом. После этого в течение целого ряда дней он являлся лишь по вечерам,
чтобы усыпить меня на ночь. Тогда только мне  стало  ясно,  насколько  для
меня важно и приятно его присутствие. Вместе с волнами  здоровья,  которые
как будто вливались в мой организм из всей окружающей природы,  стали  все
чаще приходить размышления о  намеке  Ибрагима.  Я  колебался  и  всячески
убеждал себя, что это нелепость, порожденная болезнью: из-за чего бы Нэтти
и прочим друзьям обманывать меня относительно этого? Тем не менее  смутное
сомнение оставалось, и оно мне было приятно.
   Иногда я допрашивал Нэтти, какими делами он сейчас занят.  Он  объяснял
мне, что идет ряд собраний, связанных с устройством  новых  экспедиций  на
другие планеты,  и  он  там  нужен  как  эксперт.  Мэнни  руководил  этими
собраниями; но ни Нэтти, ни он не собирались скоро ехать, что  меня  очень
радовало.
   - А вы сами не думаете ехать домой? - спросил меня Нетти, и в его  тоне
я подметил беспокойство.
   - Но ведь я еще ничего не успел сделать, - отвечал я.
   Лицо Нэтти просияло.
   - Вы ошибаетесь, вы сделали многое... даже и этим ответом, - сказал он.
   Я чувствовал в этом намек на что-то такое,  чего  я  не  знаю,  но  что
касается меня.
   - А не могу ли я отправиться с  вами  на  одно  из  этих  совещаний?  -
спросил я.
   - Ни в каком случае - решительно заявил  Нэтти.  -  Кроме  безусловного
отдыха, который вам нужен, вам надо еще целые месяцы избегать  всего,  что
имеет тесную связь с началом вашей болезни.
   Я  не  спорил.  Мне  было  так  приятно  отдыхать;  а  мой  долг  перед
человечеством ушел куда-то далеко. Меня беспокоили только, и все  сильнее,
странные мысли о Нэтти.
   Раз вечером я стоял у окна и смотрел на  темневшую  внизу  таинственную
красную "зелень" парка, и она казалась мне прекрасной, и  не  было  в  ней
ничего чуждого моему  сердцу.  Раздался  легкий  стук  в  дверь:  я  сразу
почувствовал, что это Нэтти. Он вошел своей быстрой,  легкой  походкой  и,
улыбаясь,  протянул  мне  руку  -  старое,  земное  приветствие,   которое
нравилось ему. Я радостно сжал его  руки  с  такой  энергией,  что  и  его
сильным пальцам пришлось плохо.
   - Ну, я вижу, моя роль врача окончена, - смеясь, сказал он.  -  Тем  не
менее я должен еще вас порасспросить, чтобы твердо установить это.
   Он расспрашивал меня, я бестолково отвечал ему в