Олег Столяров. Тема Працивилизации  в рассказе  Ф. М. Достоевского «Сон смешного человека»

После платоновских диалогов «Тимей», «Критий», где впервые в контексте литературного произведения построена модель идеального государства Атлантиды; после «Утопии» Томаса Мора, «Города солнца» Томмазо Кампанеллы, «Новой Атлантиды» Френсиса Бэкона – «Сон смешного человека» Ф.М. Достоевского, на первый взгляд, не представляется чем-то неожиданным и удивительным. Но это только на первый взгляд.

Если внимательно вчитаться в этот достаточно небольшой (по сравнению     с другими – О.С.) рассказ, то можно открыть удивительные вещи.

Как известно, в русской литературе, чем и обусловлено её отличие от западно-европейской – и в итоге мировой – до поры до времени специально не разрабатывалось жанра фантастики. Безусловно, он то и дело проявлялся    в контексте развития отечественной литературы, но нельзя сказать, чтобы намерено, нарочито и обдуманно. Как правило, фантастическая канва повествования возникала в виде дополнительной художественной линии, помогающей основной идее повествования, посвященного обыкновенно прославлению православной твердости и конфессиональной убежденности того или иного персонажа. Такова «Повесть о путешествии новгородского архиепископа Иоанна на бесе в Иерусалим».

Четыре века спустя к жанру фантастики в своем творчестве уже осознано     и намерено обращается А.С. Пушкин. Пример тому – «Пиковая дама». Это произведение можно определить (опять-таки весьма условно – О.С.), как произведение, созданное в жанре мистической фантастики. Эстафету Пушкина, насколько известно, подхватил в своем творчестве Н.В. Гоголь. И «Вечера на хуторе близ Диканьки», и «Миргород», и «Мертвые души» являются, как раз,  теми произведениями, которые можно отнести именно к жанру фантастики.

Обращение Ф.М. Достоевского к жанру фантастики так же не случайно. Возьмем, хотя бы, одно из ранних его произведений – петербургскую повесть «Кроткая» – которую сам писатель вполне сознательно причислял   к произведениям, созданным в жанре фантастики.

В отличие от «Кроткой» рассказ «Сон смешного человека» написан совершенно иным писателем. Это уже зрелый Достоевский – писатель со сформировавшимися духовными, нравственными, социальными, философскими и эстетическими приоритетами. Это уже мыслитель, который имеет полное моральное право рассуждать  о прошлом, настоящем и будущем России.

Говоря про «Сон смешного человека», хотелось бы, прежде всего,  обратить внимание на следующую весьма прелюбопытную деталь. «Сон смешного человека», с одной стороны, является законным духовным наследником  и правопреемником множества произведений древнерусской литературы, созданных в агиографическом жанре. Но, с другой стороны, он – смелое, новаторское размышление о человеческой душе, хитросплетениях психологии и исторических закономерностях развития общества.

В связи с этим, можно предположить, что «Сон смешного человека» –  попытка писателя проникнуть вглубь всеобщей истории, еще неподдающейся детальному изучению и комментированию при помощи своей творческой фантазии. В этом плане он продолжает не только лучшие традиции отечественной агиографической литературы, но и развивает, преобразуя в ходе своего творческого поиска, традиции утопической литературы.

Свидетельство тому – описание путешествия персонажа, данное писателем:

«И вот вдруг разверзлась могила моя. То есть я не знаю, была ли она раскрыта и раскопана, но я был взят каким-то темным и неизвестным мне существом, и мы очутились в пространстве.  Я вдруг прозрел: была глубокая ночь, и никогда, никогда еще не было такой темноты! Мы неслись в пространстве уже далеко от земли».

Однако Достоевский тут же изменяет самому жанру утопии, переводя его   в жанр антиутопии в тот момент, когда он – автор произведения и его персонаж, от лица которого ведется повествование, осознают, что постоянное безмятежное счастье, как реальный эмпирический факт, невозможно. Нельзя сказать, что персонаж Достоевского изменяет своим взглядам и убеждениям. Он остается им верен до конца. Просто на место восторженной оценки действительности, раскрывшейся перед его взором, заступает критическая оценка реальности. Она обрушивается на автора персонажа и читателя, как холодный душ.

После упоения всеобщей гармонией, открывающейся персонажу при встрече с представителями параллельной земли (надо обратить внимание на то, что Достоевский показал в своем рассказе параллельный мир задолго до того как разработал теорию о параллельных мирах американский ученый Хью Эверетт, впоследствии оформившуюся в научное направление, известное, как эвереттика или наука о множественности миров, что произошло в 1957 г.), наступает миг прозрения. И автор, и персонаж понимают – первоначальная идиллия, которой нельзя не любоваться –  не вечна.

Достоевский так показывает эволюцию сознания своего персонажа: «Да,  да,  кончилось  тем,  что  я развратил  их  всех!  Как  это  могло совершиться —  не  знаю,  не  помню ясно. Сон пролетел  через тысячелетия и оставил  во мне лишь ощущение целого. Знаю только, что причиною грехопадения был  я. Как скверная  трихина, как  атом чумы, заражающий целые государства, так  и я  заразил  собой всю  эту счастливую, безгрешную до меня  землю. Они научились лгать и полюбили ложь и познали красоту  лжи.

О,  это, может быть, началось невинно, с шутки, с кокетства, с любовной игры, в самом деле, может быть, с  атома,  но этот  атом лжи проник в их сердца и  понравился им. Затем быстро родилось  сладострастие, сладострастие породило ревность, ревность – жестокость… О, не знаю, не помню, но скоро,  очень  скоро брызнула  первая кровь:  они  удивились  и  ужаснулись, и  стали расходиться,  разъединяться.
Явились  союзы, но уже друг против друга. Начались укоры, упреки. Они узнали стыд  и стыд возвели  в  добродетель. Родилось  понятие о чести,  и в каждом союзе поднялось свое знамя. Они стали мучить  животных, и животные удалились от  них  в леса и  стали  им врагами.

Началась  борьба  за  разъединение, за обособление,  за личность,  за  мое и  твое.  Они  стали говорить  на разных языках. Они  познали  скорбь  и  полюбили  скорбь,  они  жаждали  мучения  и говорили, что Истина  достигается лишь мучением. Тогда у  них явилась наука.
Когда они стали злы, то начали говорить о братстве и гуманности и поняли эти идеи.  Когда  они стали преступны, то  изобрели  справедливость и предписали себе целые кодексы, чтоб сохранить ее, а для обеспечения  кодексов поставили гильотину.

Они чуть-чуть лишь  помнили  о  том, что потеряли, даже не хотели верить тому, что были когда-то  невинны и счастливы. Они  смеялись  даже над возможностью этого прежнего их счастья  и  называли его мечтой. Они не могли даже представить его  себе в формах и образах, но, странное и чудесное дело: утратив  всякую  веру  в бывшее счастье, назвав  его сказкой,  они  до  того захотели быть невинными и счастливыми вновь, опять, что  пали перед желанием сердца своего, как дети,  обоготворили это желание, настроили храмов и стали молиться  своей же идее, своему же  “желанию”, в то же время вполне веруя  в неисполнимость и неосуществимость его, но со слезами обожая его и поклоняясь ему.

И однако, если б только могло так случиться, чтоб они возвратились в то невинное и счастливое состояние, которое они утратили, и если б кто вдруг им показал его вновь  и спросил их хотят ли они возвратиться к нему?  — то они наверно   бы  отказались.   Они  отвечали  мне:  “Пусть  мы   лживы,  злы  и несправедливы, мы  знаем это и плачем об этом, и  мучим  себя за это сами, и истязаем  себя и  наказываем  больше,  чем даже,  может быть, тот милосердый Судья, который  будет судить пас и имени которого мы не знаем. Но у нас есть наука, и через  нее мы  отыщем вновь истину, но примем  ее  уже сознательно.

Знание  выше  чувства,   сознание  жизни  —  выше  жизни.  Наука  даст  нам премудрость, премудрость  откроет законы, а  знание законов счастья  — выше счастья”.  Вот  что говорили они, и после  слов таких  каждый возлюбил  себя больше  всех, да и не могли  они иначе сделать.  Каждый стал столь  ревнив к своей  личности,  что  изо  всех сил старался лишь  унизить и умалить  ее  в других,  и  в  том  жизнь  свою  полагал.  Явилось  рабство,   явилось  даже добровольное рабство: слабые  подчинялись  охотно  сильнейшим, с тем только,
чтобы те помогали им давить еще слабейших, чем они сами.

Явились праведники, которые приходили к этим людям со слезами  и говорили им об их  гордости,  о потере  меры и гармонии, об утрате ими стыда. Над ними смеялись или побивали их  каменьями. Святая кровь лилась на порогах  храмов. Зато стали появляться люди, которые  начали придумывать: как бы всем вновь так  соединиться, чтобы каждому, не переставая любить себя  больше всех,  в то  же  время  не мешать никому  другому,  и  жить  таким образом всем  вместе  как  бы и в согласном обществе.

Целые войны поднялись из-за этой идеи. Все воюющие твердо верили в то же  время,  что  наука,  премудрость  и  чувство самосохранения  заставят наконец человека соединиться в согласное и разумное общество, а потому пока, для   ускорения  дела,   “премудрые”   старались   поскорее  истребить  всех “непремудрых” и  не понимающих  их идею, чтоб они не мешали торжеству ее. Но чувство   самосохранения  стало   быстро   ослабевать,  явились   гордецы  и сладострастники,   которые  прямо   потребовали  всего   иль   ничего.

Для приобретения  всего прибегалось к злодейству, а  если оно не  удавалось – к самоубийству. Явились  религии  с  культом  небытия  и  саморазрушения  ради вечного успокоения в ничтожестве.  Наконец эти люди  устали в  бессмысленном труде,  и на их  лицах появилось  страдание, и эти  люди  провозгласили, что страдание есть красота, ибо в страдании лишь мысль.  Они воспели страдание в песнях своих. Я  ходил между ними, ломая  руки, и плакал над  ними, но любил их,  может  быть, еще  больше, чем  прежде,  когда на лицах  их еще не  было страдания  и  когда  они  были  невинны и  столь  прекрасны.

Я  полюбил  их оскверненную  ими землю еще больше, чем когда она была раем, за то лишь, что на ней явилось горе. Увы,  я всегда  любил горе и скорбь, но лишь  для себя, для себя, а об них я плакал, жалея их. Я  простирал  к  ним руки, в отчаянии обвиняя, проклиная и  презирая себя.  Я  говорил им, что все это сделал я, я один, что это я им  принес разврат,  заразу и  ложь!  Я умолял  их, чтоб они распяли меня на кресте, я  учил их,  как сделать крест.  Я не мог, не в силах был убить себя сам,  но  я хотел  принять от них муки, я жаждал мук, жаждал, чтоб в этих муках пролита была моя кровь до капли.

Но они лишь смеялись надо мной и стали меня считать под  конец за юродивого. Они оправдывали меня, они говорили, что получили лишь  то, чего сами  желали,  и что все то,  что есть теперь,  не  могло не быть. Наконец,  они объявили  мне, что я становлюсь им опасен и что они посадят меня в сумасшедший дом, если я  не  замолчу. Тогда скорбь вошла  в  мою душу с такою силой,  что  сердце  мое  стеснилось,  и я почувствовал, что умру, и тут… ну, вот тут я и проснулся».

Именно это состояние и разоблачительное настроение, присущее в равной степени и автору, и герою, способствует возникновению и развитию антиутопической интонации, ставшей впоследствии основой для появления в 20-е годы XX века романа-антиутопии Е.И. Замятина «Мы». По стопам Е.И. Замятина впоследствии пойдет Дж. Оруэлл, автор всемирного известной антиутопии «1984».

Оставив за рамками социальные аспекты, превалирующие в данных произведениях, не преминем еще указать и на то, что рассказ «Сон смешного человека» оказал сильное влияние на дальнейшее развитие в русской литературе жанра научной фантастики, не существовавшей ранее в контексте отечественной литературы в качестве самостоятельного литературного жанра, в отличие от западноевропейской литературы.

Формированию этого жанра, как ни парадоксально будет подобное утверждение, способствовал именно «Сон смешного человека». Но, тем не менее, именно после того, как Достоевский создал «Сон смешного человека» в начале XX века появились труды К.Э. Циолковского, научно-фантастические произведения А.А. Богданова (Малиновского) («Красная звезда»), А.Н. Толстого («Гиперболоид инженера Гарина», «Аэлита»); классиков отечественной фантастики XX века  А.Р. Беляева, А. С. Грина,  И.А. Ефремова, В.А. Обручева     и многих других.

У многих современных литературоведов, историков литературы способно вызвать одновременно восхищение и недоумение само прозрение  Ф.М. Достоевского о существовании параллельных миров, произнесенное от лица персонажа рассказа: «И вдруг какое-то знакомое и в высшей степени зовущее чувство сотрясло меня: я увидел вдруг наше солнце! Я знал, что это не могло быть наше солнце, породившее нашу землю, и что мы от нашего солнца на бесконечном расстоянии, но я узнал почему-то, всем существом моим, что это совершенно такое же солнце, как и наше, повторение его и двойник его».

Этим прозрения писателя и его персонажа не ограничиваются.  Ф.М. Достоевский развивает заявленную тему, вкладывая в уста своих персонажей (в данном случае – героя рассказа, от имени которого ведется повествование и его мифического спутника, некоей мистической сущности –      О. С.)  следующие многозначительные реплики: « – Но если это – солнце, если это совершенно такое же солнце, как наше, – вскричал я, – то где же земля? – И мой спутник указал мне на звездочку, сверкавшую в темноте изумрудным блеском. Мы неслись прямо к ней.

– И неужели возможны такие повторения во вселенной, неужели таков природный закон?.. И если это там земля, то неужели она такая же земля, как и наша… совершенно такая же, несчастная, бедная, но дорогая и вечно любимая и такую же мучительную любовь рождающая к себе в самых неблагодарных даже детях своих, как и наша?.. – вскрикивал я, сотрясаясь от неудержимой, восторженной любви к той родной прежней земле, которую я покинул. Образ бедной девочки, которую я обидел, промелькнул передо мною.

– Увидишь всё, – ответил мой спутник, и какая-то печаль послышалась в его слове».

Приведенный здесь крохотный диалог – наглядная иллюстрация тех гениальных догадок и прозрений Ф.М. Достоевского, обнародованных им в своем  рассказе еще в конце XIX столетия; догадок и прозрений, до осознания   и серьезного, комплексного, фундаментального исследования которых современная наука дозрела только в наши дни; убедительное подтверждение того, что он, как художник и мыслитель, значительно опередил свое время.

Убедительным подтверждением настоящей точки зрения, как раз, и может послужить этот отрывок. Ничего не напоминает процесс перемещения персонажа в пространстве? Разве не возникает – хотя бы ассоциативная связь! – с процессом телепортации, уже столько раз детально описанным многими писателями-фантастами через множество лет после появления рассказа Ф.М. Достоевского? Получается, в каком-то смысле Ф.М. Достоевский – русский Жюль Верн или Герберт Уэллс…

Невозможно не отметить и еще один существенный факт, заключенный        в том, что морально-нравственная составляющая фантастики, как литературного жанра, присущая произведениям Р. Брэдбери, С. Лема, братьев Стругацких, впервые появилась в художественной ткани повествования «Сон смешного человека».

Олег Столяров, поэт, к.ф.н, доцент, президент МАИР,

член Союза писателей России, МГО Союза писателей России,

Союза писателей Москвы

• Ключевые слова: працивилизац,человек,смешн,сон,достоевск
• Комментарий по изменению: изображение отправлю на почту