Олег Столяров. Трикстер – близнец короля

История шутовства и шутовской литературы, как литературного направления в контексте мировой культуры

Так что же собой представляет Шут, ставший одним из архетипов мировой культуры? Во многих энциклопедических источниках мы встречаемся со следующим определением: «Шут — человек во дворце монарха или в доме богатого аристократа, в обязанности которого входит смешить хозяина, его семью и гостей. Шут — аналог клоуна, ассоциируемый, как правило, со Средневековьем. Традиционно шут изображается в шутовском колпаке с бубенцами. Три длинных конца колпака символизируют ослиные уши и хвост — атрибуты карнавальных костюмов во время римских Сатурналий и «ослиных процессий» раннего Средневековья».

Существование профессиональных шутов отмечено уже во времена ранней истории в родоплеменном обществе. Древнеримский историк Плиний Старший упоминает царского шута (planus regius) описывая визит художника Апеллеса во дворец эллинистического царя Птолемея I. Тем не менее, в основном определение «шут» ассоциируется с европейским Средневековьем.

Шут был символическим близнецом короля. По существу он являлся его alter ego. Шуту позволялось больше чем кому-либо, под видом шутки он мог говорить о том, что другим было не дозволено. Шуты воспринимались как люди, оставшиеся по божьей воле недоразвитыми детьми. Не только люди с актёрскими способностями, но и люди с психическими заболеваниями зачастую зарабатывали шутовством средства к существованию.

В своей работе «Средневековье – христианство, мифы и шутовство» современный медиевист К. Шувалов проводит следующий анализ социального института шутовства:

«Средневековье, конечно, было мрачным из-за отсутствия электросвета, заменяемого лучиной да кострами, на которых сжигали грешников. Оно действительно представляется мрачным современному человеку из-за обилия запретов на его естественные желания, многочисленных богослужений, постов, стиля одежды и т. д. Но мы забываем, что средневековый человек, в общем, чувствовал себя несравненно уютнее нынешнего, проживая в замкнутом, созданном специально для него Богом мире, готовясь к перемещению в мир вечный. Да и серьезным он был далеко не всегда. Средневековье поставило перед людьми проблему: что важнее – земное или духовное, небесное? Конечно, как и во всех делах житейских, существует некоторый компромисс между крайностями, меняющимися от народа к народу и со временем.

Абсолютизация духовного – аскеза – в целом есть тормоз земной жизни, и может быть лишь уделом избравших себе этот путь. Абсолютизация земного ведет, либо к политическому раздраю и нравственной распущенности, что вызывает чувство ужаса обывателя, либо к деспотизму во всех сферах жизни, что иногда теми же обывателями может восприниматься с благодарностью, пока это не сильно касается их жизни.

Эту ситуацию осознали еще в средневековье власть и церковь и они же активно влияли на выработку компромисса земного и небесного в ценностной ориентации людей. Можно выделить некоторые этапы этой эпохи. Сначала было предсредневековье от появления первой христианской общины в доме Богородицы до первого Вселенского Собора в Никее, означавшего признание Римом христианства господствующей религией. Здесь был утвержден, выработанный предшествующими богословскими спорами, догмат о Троице – Символ веры.

На этом этапе соотношение земного и небесного вырабатывалось, в основном, стихийно и по различному в разных местах. Конечно, существенное влияние на этот процесс оказали священники, начиная с апостолов и евангелистов. Не связанные еще Догматами, они многое внесли в позднейшее богословие и в выработку новых ценностей. Затем наступил период раннего средневековья, когда на Вселенских соборах выстраивалась церковь как мировая, утверждались ее Догматы о Троице (тринитарный), о Богочеловечности Христа, создавалось богословие, особенно усилиями восточных отцов церкви Афанасием Александрийским, Василием Великим, Григорием Богословом, Григорием Нисским, Кириллом Александрийским и др. Постепенно накапливались противоречия между Восточной (Византийской) и Западной (Римской) церквями.

В духовном аспекте они были связаны прежде всего с полемикой о соотношении Св. Духа с Богом Отцом и Богом Сыном. А в светском плане речь шла о соотношении церкви и власти. Постепенно сформировалась ценностная ориентация, закрепленная в соответствующих формах принуждения, на богоносность, религиозность власти на Востоке (отсюда пришло на Русь христианство) и на богоизбранность, безгрешность главы церкви (Папы Римского) на Западе. Соответственно возрастали господство властей светских над духовной жизнью на Востоке и роль церкви в делах мирских в западных странах. В 1054 г. церковь разделилась на восточную (они оставили себе название всего христианства – православие) и западную, католическую, считающуюся на Востоке отколовшейся.

Началось зрелое средневековье, период укрепления земных позиций церкви, дальнейшего распространения ее влияния на мир, развития форм богослужения, религиозного искусства и одновременно период окостенения форм церковной жизни и постепенного отставания ее от требований земной жизни. Когда какая либо идеология становится господствующей, то она усиленно начинает заниматься самовосхвалением и совершенствованием прежде всего своих форм, менее заботясь о содержании, преследуя всякое инакомыслие.

Модный сейчас термин “диссидентство” появился в этот период и почти с тем же, что и сейчас, значением. Особенно ярко это проявилось на Востоке. Католики все же меняли что-то в содержании богослужения и, хотя и не поспевали за потребностями жизни, крепость веры сохраняли, правда, не только убеждениями, но и силой. Возникли орден иезуитов и инквизиция. Результатом этого процесса стало появление реформации и гуманизма на Западе и окостенение форм церковной жизни, скрепленных монаршей властью, в России, дальнейшее развитие католической теологии и стагнация православного богословия.

Что же касается ценностной ориентации мирян, то можно, в основном, говорить о достаточно спокойном уважительном сосуществовании в современной Европе католиков, протестантов разных направлений, светски настроенных людей (Ирландия – исключение) и наличие резкой полемики по религиозным, чаще – формальным вопросам в России, начиная с 15 века при существовании формально – языческих традиций и поверий у мирян и их равнодушии к делам чисто богословским и вообще – теоретическим. Следствием этого стало сформировавшееся желание устроить гонение на всякое инакомыслие, инаковерие, существующее до сих пор.

Мифологическое, магическое мышление занимало серьезное место в христианской культуре. Причины – наследство античности, стиль мышления пришедших сюда завоевателей и кочевников, а также образ жизни самого средневекового человека, связанного с земледелием, ремесленничеством, а значит – всерьез зависящего от природных явлений, смен времен года и т. д., то есть всего того, что чаще всего и становится предметом мифа. Речь здесь идет о взаимопроникновении христианских и мифических ценностей, когда роль божеств играют мученики, святые – заступники за человека перед Богом. Известна ведь решающая роль Богоматери в российском православии.

Мифологичной является и вера в чудеса, творимые святыми, в божественный авторитет монарха на Востоке и папы – на Западе. Мифологичность христианства ощущается и в гипертрофированный слов молитвы, иконы, ритуалов в церкви, когда общение с Богом опосредуется некоторым символом, приобретающим иногда в сознании христианина больше значение, нежели его понимание сущности учения Христа. Вживаясь в структуру новых отношений, мифологемы способствуют выработке в головах верующих приемлемых для них и церкви ценностей единства земного и небесного в земной жизни. Это создает возможность существования человека как целостной личности, сохранения культуры общества – наследника истории, когда есть подобная преемственность и связь ценностей.

Церкви в этом случае приходится оценивать реальность такой ситуации и принимать меры к недопущению как “двоеверия “,т.е. параллельного существования христианства и мифологии (а такое, несомненно, распространено в России ), так и возможности поглощения христианства мифологией. Для этого необходима борьба против суеверий и магий. В Европе часто для этого составляли “Перечни суеверий и языческих обычаев“, которые надо разоблачать перед верующими, дабы сохранить их в лоне церкви.

И знаменитая “охота на ведьм” – попытка церкви силой решить проблему популярности бытовых мифологий. Позже с развитием городов, ремесел, мореплавания, торговли перед церковью появилась проблема выработки отношения к этим реалиям. Ведь богатство, корысть, стяжательство греховны. Происходила также стагнация, загнивание некоторых средневековых ценностей.

Соблюдение форм, традиций, стремление усилить чувство страха, возможности наказания за “ереси “ становились важнее для церкви, нежели развитие христианской свободы. Наряду с этим богатели монастыри, росла возможность разнообразных плотских утех церковных служащих, которая, естественно, реализовывалась. Клир переставал быть авторитетом у христиан на Западе. Свидетельством новой ситуации в позднем средневековье стало отношение к смеховой культуре. Как говорилось выше, достоинство средневекового человека развивалось и сохранялось не только в соблюдении многочисленных требований благопристойности, но развитием потребности в юморе, ерничестве, словоблудстве, шутовстве.

Чего стоили одни названия литературных произведений: “Литургия пьяниц“, “Завещание свиньи“, “Праздник дураков“ и т. д. Подобные вещи не запрещались, а даже поощрялись и совершенствовались по мере изменения обстоятельств жизни. И даже высокопоставленные церковники и ученейшие богословы отдыхали от схоластической серьезности в “монашеских шутках“. Столь распространенные в те поры шуты и дураки занимались тем, без чего не может прожить ни одно нормальное, устойчивое общество, – избавляли его от всех изживших себя условностей, традиций, привычек в форме самообнажения духовного (дурачество, шутовство по поводу серьезной материи) и физического (грязная, рваная одежда, выставление напоказ язв на теле, нагота, обнажение срамных мест).

В средние века все это шутовство было, прежде всего, не критикой действительности мира, а свободным творением антимира, в котором только формализованный, боящийся за свою “чистоту и безупречность“ мир мог усмотреть сатиру на себя, что и произошло, когда традиционные ценности средневековья стали неустойчивыми со временем и для их сохранения требовалась забота о “чистоте нравов“.

Смеховой мир стал подвергаться преследованиям, а с его произведениями было разрешено знакомиться только “могущему и читати, и пользовати“, как это обозначено в предисловии XVIII века к списку существовавшей задолго до этого сатире “Службе кабаку“, где кабак – рай, церковь с вывернутыми наизнанку ценностями. Жизнь развивалась быстрее, чем церковь. Настало время Возрождения и Реформации. А нам остались от средневековья нерелигиозная культура и в серьезном, и в смеховом обличиях».

Как это ни парадоксально, подтверждает анализ К. Шувалова и другой крупнейший ученый, классик российской культурологи и медиевистики А. Гуревич в своем труде «Категории средневековой культуры»: «Человеческое общество находится в постоянном движении, изменении и развитии, в разные эпохи и в различных культурах люди воспринимают и осознают мир по-своему, на собственный манер организуют свои впечатления и знания, конструируют свою особую, исторически обусловленную картину мира. И если мы хотим познать прошлое таким, каким оно было “на самом деле” (еще одно выражение Ранке), мы не можем не стремиться к тому, чтобы подойти к нему с адекватными ему критериями, изучить его имманентно, вскрыть его собственную внутреннюю структуру, остерегаясь навязывать ему наши, современные оценки».

Подчас, случалось, даже многие политики одевали маски шутов. Но эти шуты уже считаются трикстерами. Определимся для начала с тем, кто такой трикстер. Профессор Пилипенко дает следующее развернутое определение этому социо-культурному явлению:

«Трикстер – это универсально распространённый в культуре образ шутника, проказника, профанатора, насмешника. Образы трикстеров бесчисленны в мифах, фольклоре, литературе и, главное, в самой жизни. Трикстер необходим культуре, как её внутренний протагонист, как игровое отрицание её стрежневых ценностей, как прививка, предохраняющая от застоя, самодовольства, закостенения и омертвления содержания ценностей. Здесь действует формула: «Что делала бы добродетель без злодейства»? Иногда трикстерская функция осуществлялась совершенно сознательно, как например, в ритуальном богохульстве чань-буддистских патриархов. В отечественной христианской традиции тотчас же вспоминается институт юродивых.

Известен случай, когда юродивый кидал в икону с изображением Богоматери дерьмо, говоря, что за ней прячется чёрт. Антиклерикальная критика века XIX была, в духе времени серьёзной и реалистичной. Но функция, будь, то Перов или Толстой, в сущности, оставалась прежней, трикстерской. При этом смеховой вектор парадоксальным образом переворачивается. Сами произведения отнюдь не смешны, но тупо-злобная реакция «обиженных» выглядит анекдотично, как например, Толстой и Лермонтов, сидящие в адских котлах среди языков пламени в компании знаменитых злодеев. По сути, весь художественный авангард ХХ века был ни чем иным, как институализованным трикстером, профанирующим ценности традиционной культуры и, в том числе церковно-религиозной.

Смысл этих акций даже не в создании художественных образов (вот почему здесь нечего делать с вёльфлиновскими категориями), а в испытании на прочность границ  тех или иных подсистем культуры, сталкивание ценностей, их «тестирование» с помощью ценностных инверсий и пр. Пока авангард по инерции воспринимали как извращённое продолжение  традиционного искусства реакции на «пощёчины общественному вкусу» воспринимались крайне серьёзно и болезненно, но затем, раскусив игровую природу трикстерских нападок, «респектабельное общество» успокоилось, и стала относиться к ним как к безопасным выходкам придворного шута. Демократическое общество поняло, что злоба и тупая серьёзность – это не защита, а разоблачение святых ценностей, ибо такая реакция есть, прежде всего, проявление слабости.

Подлинные, глубоко укоренённые в общественном сознании ценности не боятся игрового профанирования, даже грубого и брутального. Впрочем, это понимали даже в средневековом обществе с его брутальной и по существу, антицерковной карнавальной культурой. Но современные ревнители святынь мыслят в духе крайнего клерикального ригоризма. Для них деление общества на субкультурные сообщества, а самой культуры на взаимополемические смысловые пространства непостижима в принципе. Как и не постижим для них очевидной факт условности всех и всяческих ценностей в современном обществе.

Для них сакральные символы безусловны и равны сами себе в любом культурном контексте. Вот потому-то они и не видят разницы между обыгрыванием церковных символов в самой церкви и в пространстве художественной выставки. (Однако изображение церковных куполов на бутылке с вином «Кагор», как и другие многочисленные и откровенно анекдотические формы опошления православных символов и обрядов самими церковниками,  их почему-то не возмущает). Удивительная селективность восприятия!»

Культурологи и этнографы предлагают создать следующую классификацию: про кого из политиков рассказано больше всего исторических и сатирических анекдотов, ставших неотъемлемой частью национального менталитета множества мировых держав, тот и может быть причислен к доблестной интеллектуальной армии шутов-трикстеров.

Из советских и российских политических деятелей, к примеру, к трикстерам можно отнести – Сталина, Хрущева, Брежнева, безусловно,  Ельцина и Жириновского. В народном сознании и современном национальном фольклоре они обрели те черты, какие им не были присущи в реальной жизни. Эволюционирование образа трикстера, свойственное фольклору и произведениям художественной литературы – вполне закономерно связывается в народном сознании и с реальными историческими личностями.

На основании анализа К. Шувалова мы можем предложить следующую модель развития средневековой и ренессансной шутовской литературы: ШВАНК – ПОЭЗИЯ ВАГАНТОВ – ФРАНСУА ВИЙОН – СЕБАСТИАН БРАНТ – ЭРАЗМ РОТТЕРДАМСКИЙ – ШЕКСПИР.

Об этом, в частности,  пишет в своей книге «Трюкач. Лицедей. Игрок. Образ трикстера в евроазиатском фольклоре» современный исследователь Д.А. Гаврилов.

Это же отмечает современный историк литературы и мифолог О.О. Столяров в своей статье «Природа шутовства», являющейся  предисловием к книге Д.А. Гаврилова:

«Архетип Трикстера с течением времени значительно эволюционировал в контексте мировой литературы – Ахиллес, Одиссей, Панург, Гамлет, великолепные шекспировские шуты – Оселок (“Как вам это понравится”), Шут (“Король Лир”), Тринкуло (“Буря”), Башка (“Бесплодные усилия любви”), Фесте (“Двенадцатая ночь”), Ланчелот Гоббо (“Венецианский купец”), Лаваш (“Все хорошо, что хорошо кончается”), Йорик (“Гамлет”), Шут (“Тимон Афинский”),  Пэк  (“Сон в летнюю ночь “), Терсит (комедия “Троил и Крессида”), Шут (“Отелло”), Дромио Сиракузский и Дромио Эфесский (“Комедия Ошибок”), Спид (“Два веронца”); развеселая гоп-компания из поэмы Себастиана Брандта «Корабль дураков»,  Фауст, Шико, Франкенштейн, доктор Джекил, Панночка, наконец, Воланд со свитою и Мастер с Маргаритою, Остап Бендер, альтист Данилов»…

Вернемся к нашей модели шутовской литературы. Так что же такое ШВАНК – первое звено предложенной нами модели? Шванк (нем. Schwank, от средневерхненемецкого swanc — весёлая идея) — жанр немецкой городской средневековой литературы, аналогичный французскому фаблио, небольшой юмористический рассказ в стихах, а позднее в прозе, часто сатирического и назидательного характера. Шванк возник в Германии в XIII веке, достиг расцвета в творчестве австрийского поэта Штрикера (середина XIII века). В цикле весёлых шванков «Поп Амис», в центре которых стоит фигура ловкого попа, извлекающего для себя пользу из любой ситуации, представлена немецкая действительность XIII века. Аналоги шванка: у французов — фаблио, у итальянцев — фацеция.

Вторым звеном в предложенной модели шутовской литературы являются ВАГАНТЫ. Ваганты (от лат. clerici vagantes — странствующие клирики) — «бродячие люди» в Средние века (XI—XIV века) в Западной Европе, способные к сочинительству и к исполнению песен или, реже, прозаических произведений.

В широком употреблении слова в понятие вагантов войдут такие социально разнородные и неопределённые группы, как французские жонглеры (jongleur, jogleor — от латинского joculator — «шутник»), немецкие шпильманы (Spielman), английские менестрели (minstral — от латинского ministerialis — «слуга») и т. д. Однако обычно слово ваганты употребляется в более узком смысле для обозначения бродячих поэтов, пользовавшихся в своём творчестве исключительно, или во всяким случае преимущественно, латинским языком — международным сословным языком духовенства.

Первыми вагантами и были клирики, жившие вне своего прихода или вообще не занимавшие определённой церковной должности; со временем ваганты стали пополняться школьными студенческими товариществами, переходившими из одного университета в другой. Лишь позднее — уже в эпоху ослабления собственно поэзии вагантов — в эту группу начинают вливаться представители других сословий, в частности, городского. Социальным составом этой группы определяются и формы и содержание поэзии вагантов.

В формах своей лирической и дидактической поэзии ваганты тесно связаны с учёной латинской поэзией каролингской эпохи, в которой в разрозненном виде представлены все элементы вагантской формы (тоническое стихосложение, рифмы, лексика, образы и стилистические украшения), а через неё — с латинской поэзией раннего христианства и античного мира. Для любовной лирики вагантов особенно велико значение Овидия («Наука любви» и другие произведения).

Влияние античной поэзии сказывается не только в мифологических аксессуарах (Венера, Амур, купидоны, иногда даже нимфы и сатиры), которыми ваганты любили украшать свои произведения, и в именах действующих лиц (Флора, Филлида и т. п.), но и в концепции любви и образе возлюбленной, совершенно лишённых столь типичных для куртуазной лирики реминисценций феодальных отношений (куртуазное служение даме) и проникнутых чисто земной радостью плотского наслаждения; характерно, что описание нагого тела (интересна мотивировка в одной из песен — подсмотренное купанье) более свойственно вагантской поэзии, чем лирике трубадуров и миннезингеров (см. «Вальтер фон дер Фогельвейде»). Отголоском учёной поэзии является склонность вагантов к формам диалогического обсуждения казуистики любви (conflictus, certamen).

Можно установить реминисценции античной поэзии и в описаниях и символике природы у вагантов, которые по яркости красок часто превосходят весенние зачины куртуазной лирики; с другой стороны, в символике природы у вагантов много совпадений с народной песней, бесспорно влиявшей на их поэзию. С мотивами любви в лирике вагантов соприкасается мотив вина и пьянства; из жанра застольных песен вагантов впоследствии сложились многочисленные студенческие песни: «Meum est propositum» (соч. «Архипииты» XII век), «Gaudeamus igitur», и другие.

Формально ваганты используют в своей сатире элементы религиозной литературы, — они пародируют её основные формы (видение, гимн, секвенция и т. д.), доходят до пародирования литургии («Missa gulonis») и Евангелия («Evangelium secundum Marcam argentis»).

В своей связи с античной поэзией ваганты — предвестники Ренессанса. Творчество вагантов анонимно, однако все же известны некоторые авторы: Готье из Лилля — он же Вальтер Шатильонский (вторая половина XII века), написавший «Contra ecclesiasticos juxta visionem apocalypsis»; Примас Орлеанский (начало XII века); немецкий вагант, известный под своим прозвищем «Архипииты» (Archipoeta, вторая половина XII века), и немногие другие.

Ваганты все время своего существования подвергаются преследованиям церкви и государства; в XVI веке они, сближаясь с бродячими профессионалами-жонглерами — «joculatores», — совершенно отождествляются с так называемым «vagabundi» (сбродом). На юге (кроме Италии, где ваганты засвидетельствованы) и на востоке Европы имели место только запоздалые зачатки движения вагантов.

Вагантская поэзия сохранилась в рукописных сборниках 13-14 вв. Среди них самый объемный (содержит около 250 произведений) — «Кармина Бурана» (Carmina Burana), рукопись которого была обнаружена в 1803 в одном из монастырей возле южнонемецкого города Берена (в лат. огласовке Бурана). Большая часть вагантской лирики анонимна. Медиевистами установлены имена лишь некоторых поэтов-вагантов. Самые значительные из них: парижский школяр Гугон, по прозванию «Примас Орлеанский» (ок. 1093-ок. 1160), автор знаменитого стихотворения о рваном плаще, пожертвованном ему жадным прелатом, Архипиита Кельнского, что ввел в предренессансную поэзию описание нагого тела (интересна мотивировка в одной из песен — подсмотренное купанье), которое более свойственно вагантской поэзии, чем лирике трубадуров и миннезингеров (см. «Вальтер фон дер Фогельвейде»).

Он же автор одного из известнейших вагантских творений — «Исповеди» (Архипиит — рыцарь по происхождению, ставший клириком из-за любви к наукам и придворным поэтом Фридриха Барбароссы); Вальтер Шатильонский (ок. 1135-1200), наиболее образованный и наименее маргинализированный из поэтов-вагантов, возможно, преподававший в соборной школе или имевший место при дворе Генриха II; помимо множества обличительно-моралистических стихов в вагантском (здесь – шутовском С.С.) духе, написал «ученую» латинскую поэму «Александреида».

Франсуа Вийон (фр. François Villon) (настоящая фамилия — де Монкорбье (de Montcorbier), Монкорбье (Montcorbier) или де Лож (des Loges)); родился между 1 апреля 1431 и 19 апреля 1432, Париж, — год и место смерти неизвестны (после 1463, но не позднее 1491)) — последний и величайший из поэтов французского средневековья. Первый французский лирик позднего Средневековья. О его жизни известно крайне мало, больше домыслов и легенд. В восемь лет остался сиротой. Фамилию Вийон он получил от усыновившего и воспитавшего его родственника, парижского священника, капеллана церкви Святого Бенедикта Гийома Вийона (Guillaume de Villon), которого сам поэт называл своим «больше чем отец» (plus que père).

В 12 лет поступил на «факультет искусств» (подготовительный факультет) Парижского университета, который закончил в 1449 со степенью бакалавра, а через три года получил степени лиценциата и магистра искусств, дававшие право преподавать или служить клерком. Рождённый и воспитанный в среде парижского мещанства в эпоху обнищания и кризиса Франции после Столетней войны, Вийон оказался среди «деклассированных», однако был вхож и в дом парижского прево Робера д’ Эстутвиля, где собирались поэты. В честь своего покровителя Вийон сочинил брачную песнь с акростихом из имени его супруги («Баллада Прево-младожену»). К середине 1450-х он уже достиг известности в качестве поэта. Будучи студентом, Вийон принимал участие в разгульной студенческой жизни; вскоре оказался замешанным в уголовных преступлениях.

Вечером 5 июня 1455 на него напал с ножом священник Филипп Сермуаз.  В завязавшейся драке — по-видимому, из-за женщины — Вийон смертельно ранил противника и, скрываясь от суда, вынужден был покинуть Париж. Это убийство, акт самозащиты, вполне дозволенный обычаями, не сыграло бы никакой роли в его дальнейшей судьбе. Сам Сермуаз перед смертью простил своего убийцу, признав себя зачинщиком. Королевский суд, на имя которого Вийон подал два прошения, объявил его невиновным. Однако за семь месяцев скитаний вдали от Парижа Вийон, дожидаясь судебного оправдания и оставшись без денег, связался с профессиональными преступниками и уже в октябре, как подозревают, был причастен к двум грабежам. Вернулся в Париж в начале 1456.

В ночь на рождество того же года он вместе с тремя соучастниками совершил ограбление Наваррского коллежа, похитив сумму в пятьсот золотых экю, которую воры тут же поделили, после чего Вийон благоразумно предпочел на время покинуть Париж; в ночь ограбления им написано первое крупное произведение — шуточное послание к друзьям «Les legs» («legs» — «статьи», «пункты»), впоследствии названное «Le petit testament» (Малое завещание). Кража была обнаружена через несколько месяцев, при этом известны стали и имена ее участников — вернуться в Париж Вийон уже не мог. За последующие пять лет скитаний исходил многие области страны от Ла-Манша (Бретань) до Средиземного моря (Руссильон).

Недолгое время он находился при дворе Карла Орлеанского в Блуа. Для альбома баллад на тему «От жажды умираю над ручьем», заданную Карлом Орлеанским поэтам его окружения и многократно разработанную самим герцогом, Вийон написал знаменитые стихи, известные под названием «Баллада поэтического состязания в Блуа». По условиям конкурса, поэты должны были написать шуточное стихотворение, но стихотворение Вийона оказалось не шуточным, а полным философского трагизма:

От жажды умираю над ручьем.

Смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя.

Куда бы ни пошел, везде мой дом,

Чужбина мне — страна моя родная.

Я знаю все, я ничего не знаю.

Мне из людей всего понятней тот,

Кто лебедицу вороном зовет.

Я сомневаюсь в явном, верю чуду.

Нагой, как червь, пышней я Всех господ.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Я скуп и расточителен во всем.

Я жду и ничего не ожидаю.

Я нищ, и я кичусь своим добром.

Трещит мороз — я вижу розы мая.

Долина слез мне радостнее рая.

Зажгут костер — и дрожь меня берет,

Мне сердце отогреет только лед.

Запомню шутку я и вдруг забуду,

Кому презренье, а кому почет.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Не вижу я, кто бродит под окном,

Но звезды в небе ясно различаю.

Я ночью бодр, а сплю я только днем.

Я по земле с опаскою ступаю,

Не вехам, а туману доверяю.

Глухой меня услышит и поймет.

Я знаю, что полыни горше мед.

Но как понять, где правда, где причуда?

А сколько истин? Потерял им счет.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Не знаю, что длиннее — час иль год,

Ручей иль море переходят вброд?

Из рая я уйду, в аду побуду.

Отчаянье мне веру придает.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

(перевод И. Г. Эренбурга)

Летом 1460 Вийон в Орлеанской тюрьме ждал казни, которой избег лишь по случайности: Орлеан посетила семья герцога, и в честь въезда трехлетней принцессы Марии в свое наследственное владение заключенные, согласно обычаю, были освобождены из тюрем. В октябре 1461 Вийон был в тюрьме в городе Мен-на-Луаре, однако новый король Людовик XI, направляясь на коронование, проезжал через Мен, в ознаменование чего поэт в числе прочих арестантов получил прощение. В конце того же года Вийон вернулся в Париж и в предчувствии близкой смерти создал свои лучшие произведения: «Epitaphe» (Эпитафия), вошедшую в лирический цикл «Codicille», и «Testament» (Завещание), впоследствии названное «Le grand testament» (Большое завещание).

Кроме этих произведений, Вийону принадлежит ряд отдельных баллад, не дошедшая до нас студенческая поэма «Le Romant de Pêt-au-Deable» (существование которой некоторыми вообще оспаривается), семь баллад на воровском жаргоне (dubia), до сих пор не вполне расшифрованных (их не понимали уже в начале XVI века).

В ноябре 1462 Вийона арестовали по подозрению в краже, скорее всего безосновательному, так как через несколько дней его выпустили на свободу. В том же месяце в уличной драке, затеянной товарищами Вийона, был тяжело ранен папский нотариус. Хотя сам Вийон лишь присутствовал при драке, не принимая в ней участия, он снова брошен в тюрьму, подвергнут пытке водой и присужден к виселице (тогда же он написал «Балладу повешенных» и «Катрен»).

Я — Франсуа, чему не рад,

Увы, ждет смерть злодея,

И сколько весит этот зад,

Узнает скоро шея.

(Перевод И.Г. Эренбурга)

Этот явно несправедливый приговор был по обжалованию заменен десятилетним изгнанием из Парижа и графства Парижского — «принимая во внимание дурную жизнь вышеуказанного Вийона», как гласит протокол от 5 января 1463. Через три дня Вийон покинул Париж, далее его следы теряются. Вийон умер не позднее 1491 года, когда вышло первое издание его произведений (не исправленное), но скорее всего ненадолго пережил своё изгнание.

Биография и творчество более тесно связаны у Вийона, чем у какого бы то ни было иного поэта Франции. Большинство его произведений сочинены «на случай». Таково и крупнейшее его произведение «Testament» (к которому примыкают и его мелкие вещи), представляющее синтез всех основных моментов творчества Вийона. Таковыми являются прежде всего контрастность и ирония, лирический субъективизм и крайний сенсуализм (тяготение к чувственной стороне жизни); вся поэтика Вийона построена на этих моментах, и соответственно им можно различить несколько оттенков в лирических излияниях Вийона.

Он — реалист в том смысле, что в его поэзии — большое количество бытовых образов, контрастирующих друг с другом. Ирония и пародийность лежат в основе замысла «Testament»; здесь традиционная форма «поэтического завещания» даётся в бурлескном преломлении: предметом завещания являются безделицы (в связи с его похождениями), вроде вывески кабака, кружки пива, пустого кошелька, а также баллады, вставленные в текст; эта канва прерывается более или менее обособленными лирическими отрывками (здесь сказалось влияние поэта XIII века Рютбёфа с его пародийным «Завещанием осла» (Testament de l’asne)).

Традиционная, характерная для формалистической и аллегорической поэзии XIV—XV веков баллада у Вийона также часто пародийно снижена; в виде пародии даёт он и ультранатуралистические картинки попоек, притонов Парижа, говоря от лица кутилы (баллада «Père Noé» из «Testament»), вышибалы («Ballade, de Villon et de la grosse Margot», там же) и т. п.; в эпизоде с «Прекрасной оружейницей» поэт детально описывает «увядшие прелести» и сравнивает их с былыми; наконец в «Epitaphe» реальность переходит в гротескную утрировку: говорят повешенные, тела которых гниют, глаза которых выклевали птицы, и т. п.; к этому присоединено обращение к «людям-братьям», просьба молиться за их души; стираются границы гротеска, пародии и философского размышления (последнее — особенно характерно для Вийона; оно носит чисто субъективный характер).

Свои лучшие лирические стихотворения Вийон создал в этой манере. Можно назвать знаменитую «Ballade de menus propos» («Testament»; все строки начинаются словами «je connais» — «я знаю», рефрен же — «je connais tout, fors que moi-même» — «я знаю всё, но только не себя»), балладу «Contraintes», написанную на конкурс, на заданную тему (где Вийон пустил крылатое изречение «je riz en pleurs» — «смеюсь сквозь слёзы»), «Débat du cuer et du corps de Villon» (Диалог сердца и тела), проникнутый глубоким пессимизмом, как и знаменитая «Ballade de dames du temps jadis» (Баллада о дамах былых времён, в «Testament», с рефреном «Mais où sont les neiges d’antan?» — «но где же прошлогодний снег?»).

Наконец любопытна помещённая в «Testament» молитва в форме баллады от имени матери Вийона, простой, набожной женщины, создающая один из сильнейших контрастов в «Testament». Вийон почти не выражает в своей поэзии социального протеста (за исключением эпизода с Александром Македонским в «Testament»), и социальная значимость его творчества, ультрасубъективного по своему характеру, — в картинах нищеты, порока, которых так много в его произведениях («Legs», «Testament», а также в воровских балладах). В своей версификации Вийон строго соблюдает канон твёрдой формы стиха, закреплённый в «Поэтике» Эсташа Дешана: фиксированную строфику, метрику и рифмовку в балладах, рондо, двойных балладах, изобилующих акростихами, анафорами и другими ухищрениями.

Сильное влияние на реализм и пародийность творчества Вийона, на формирование его личности в соответствии со всеми психотипическими характеристиками, присущими трикстеру, как таковому – оказали поэты-буржуа XIII—XIV веков (Рютбёф, Жан де Мён — автор продолжения «Романа о розе»), фаблио, а также, как было доказано впоследствии, фламандский фольклор с его натурализмом; на философскую сторону творчества Вийона повлияли поэты XIV века (Эсташ Дешан, Кристина Пизанская, Ален Шартье).

Говоря о сильнейшем влиянии творчества Вийона на дальнейшее развитие французской и европейской поэзии, следует вспомнить, что первой книгой французской лирики, выпущенной типографским способом, были стихи Вийона.

Не менее сильное влияние Вийон оказал на поэтов конца средневековья и начала Ренессанса (Пьер Грэнгуар, Клеман Маро, даже Рабле), а затем влиял на сатириков и реалистов XVII века (Матюрен Ренье, Лафонтен, отчасти Мольер). С похвалой отзывались о Вийоне Николо Буало и Вольтер; в XIX веке Вийону поклонялись и романтики (Т. Готье) и Беранже, сильно напоминающий Вийона; среди парнасцев особенно близки к Вийону по характеру своей поэзии Ж. Ришпен, М. Роллина; немало общего с Вийоном у Верлена и его друга Тристана Корбьера. Своей популярностью в Англии Вийон обязан прерафаэлитам и Р. Стивенсону.

Вспомним, что Франсуа Рабле в четвертой книге «Пантагрюэля» приводит два апокрифических сообщения о поздних годах Вийона — шута при дворе английского короля и постановщика мистерий в Пуату. Когда у Панурга спрашивают, где же нажитые им богатства, он отвечает: «А где прошлогодний снег? — Вот главный вопрос, который мучил парижского поэта Вийона». Два писателя Виктор Гюго и Роберт Льюис Стивенсон создали произведения в различных жанрах, но имеющие одно название «Ночлег Франсуа Вийона». У Гюго с таким названием есть пьеса,  у Роберта Льюиса Стивенсона – новелла.

В XX веке Вийону посвящены крупные художественные произведения: новелла — Эдшмида «Herzogin» (1912, сборник «Timour», перевод на русский язык М. Елагиной, Гиз, М. — Л., 1923) и роман Ф. Карко «Le Roman de François Villon» (1926, есть русский перевод).

Осипом Мандельштамом была написана статья под названием «Франсуа Виллон». Также, он посвятил Вийону строки своего стихотворения:

Рядом с готикой жил озоруючи.

И плевал на паучьи права

Наглый школьник и ангел ворующий,

Несравненный Виллон Франсуа.

Здесь также уместно вспомнить знаменитую песню Булата Окуджавы «Молитва Франсуа Вийона».

Пока Земля еще вертится,

пока еще ярок свет,

Господи, дай же ты каждому,

чего у него нет:

мудрому дай голову,

трусливому дай коня,

дай счастливому денег…

И не забудь про меня.

Пока Земля еще вертится —

Господи, твоя власть!—

дай рвущемуся к власти

навластвоваться всласть,

дай передышку щедрому,

хоть до исхода дня.

Каину дай раскаяние…

И не забудь про меня.

Я знаю: ты все умеешь,

я верую в мудрость твою,

как верит солдат убитый,

что он проживает в раю,

как верит каждое ухо

тихим речам твоим,

как веруем и мы сами,

не ведая, что творим!

Господи мой Боже,

зеленоглазый мой!

Пока Земля еще вертится,

и это ей странно самой,

пока ей еще хватает

времени и огня,

дай же ты всем понемногу…

И не забудь про меня.

В контексте творчества известного современного русского поэта XXI века Олега Столярова мы также встречаемся с образом шута-трикстера, являющегося прямой литературной интерпретацией образа Франсуа Вийона.

1 АПРЕЛЯ

С Днем Трикстера поздравить Вас спешу –

Он наступает первого апреля,

Когда Каддафи курит анашу,

А мартовские кошки опсовели!

Когда вокруг – куда ни глянь – бардак,

Но люди шутят, радостно смеются…

Все в этом мире наперекосяк,

Но прилетают иномирцев блюдца!

Пусть бред сменяет новый дикий бред –

Надежда сладко согревает сердце:

До поражений дела больше нет –

Спешит планета ею отогреться!

В День Трикстера хочу признаться вам –

Что я и сам подчас такой же Трикстер,

Мешаю Счастье с Горем пополам

И хохочу до слез, покуда миг сер!..

Хоть солнце в небе скрыто злобой туч –

Назло страданьям, боли хохочу я…

Я знаю: от рожденья я – везуч –

И солнце возвратится, мир врачуя!

Согласно воле триктерской моей

Взрывает солнце злые тучи сразу –

Тону в объятьях солнечных лучей –

Меня не победить дурному глазу!

01.04. 2011 г.

ПЕСНИ О БРОДЯГЕ

1. ФРАНСУА ВИЙОН

(баллада-монолог)

Я заплутал, попавши в темный лес…

Захохотали злобно – филин, кочет…

Я сквозь сплетенье острых веток лез –

Не зная, что столетье напророчит!..

Я дальше шел. Я путался и дрог

Часами на распутии – в потемках…

Я выбирал одну из трех дорог –

Взяв карту из залатанной котомки…

Я верил, что мечта сильней, чем быт,

С необъяснимым, страстным фанатизмом –

С каким священник в церкви не кадит,

Молясь во славу ВЕЧНОЙ ЖИЗНИ!

Я не сумел расслышать и понять

Таких живых и сладостных мелодий…

Дрожал, хранил у сердца милой прядь,

Желал узнать – на что я в жизни годен?

Я жил, как прежде – мудр и уязвим –

Ожесточаться сердце не привыкло…

Мне сладок был кочевий едкий дым,

«Больших» и «Малых» завещаний циклы.

Меня не ждали ни в одном дому –

Как дождь осенний был внезапен…

Голодным я скитался по сему –

В узорах ссадин, синяков, царапин…

Кольцо друзей и крепче, и тесней,

Но с ними испытанья разделяю,

Пока не отошел я в мир теней,

Пока я воздух времени вдыхаю!..

Все злей судьба, а я терпимей все –

Отстаиваю прежние идеи…

Соломинкой судьба меня несет

По жизни, с каждым мигом свирепея!

Полсотни псов несутся по пятам –

Грозят острогом, виселицей, пыткой

Безумные монахи – тут и там –

Но нет – мой век ковром еще не выткан!

Еще пою! – Им не зажать мой рот!

Люблю слова, но нетерпим я к трепу! –

Господь! – Взываю днями напролет –

Карай длинноязыких, узколобых!

2.

Я колесован и повешен,

Я трижды в небо вознесен…

В день поспевания черешен,

Под колокольный перезвон.

Но зря старалась гильотина –

Опять здоров и невредим –

В заплатках пестрых две штанины,

Глотаю предрассветный дым.

Я колесован и повешен,

Я трижды в небо вознесен,

Но Бог не пробует черешен –

Посажен на диету Он!

1985, 1987

3. ДИАЛОГ

– Простите, девушка, который век?

Вы не подскажете бродячему поэту?

– Двадцатый век… Пока не стаял снег,

Пока Вы не допели песню эту…

– Двадцатый?.. Скоро постучит в окно

Уж двадцать первый!..

– Что Вы! – Слишком рано!..

– А на душе тоскливо и темно –

Она, как зверь, в объятиях капкана…

Я не успел…

– О чем Вы?..

– Почему

я не успел?..

– Вы ищите причину?

– Нет, упражненья слабому уму

я задаю – без этого я сгину!..

– О чем Вы плачете?..

– Ошибся дверью я!..

– Ошиблись? Как?

– Необычайно просто…

За трубы принял клекот воронья,

клочок земли – за неоткрытый остров…

Пошел скитаться…

– Изменив судьбе?

– Скорее, не желая подчиниться!..

– Слагая песни вечно о себе?

– Нет! – О царевнах и Жар-Птицах!..

– Вы недовольны чем-то?..

– Да, возник в душе осадок. Видно, не пришло

пока что время для стихов моих –

они не дарят никому тепло!..

– Зачем же так?

– Так сразу – приговор?..

– Да… Преждевременность опасна…

– Не думаете Вы, что слишком скор

я на сужденья?..

– Разве я пристрастна?..

Жизнь Ваша, верно, очень тяжела?

– Привык давно…

– Душа смирилась?

– На свете слишком много зла…

– И что же?

– Сдался Вам на милость!..

– Вы отступили?..

– До сих пор борюсь!

– И проклиная всех врагов нещадно…

– Я стал смешным и жалким, словно гусь…

– О чем Вы?

– Как о чем?..

– Ну, ладно, ладно…

14.03.1985.

На основании всего вышесказанного мы вправе сделать вполне закономерный вывод: фигура Франсуа Вийона может быть также обозначена, как трикстер.  Трикстер Франсуа Вийона дал жизнь и другим трикстерам европейской литературы. Переосмысление традиций поэзии вагантов, предпринятое Франсуа Вийоном и нашедшее отражение в его творчестве – в свою очередь – породило множество тиристоров, как среди авторов, так и среди персонажей литературных произведений.

Именно это, на наш взгляд, и послужило импульсом для возникновения и дальнейшего развития жанра шутовской литературы.

Столяров Олег Олегович, кандидат филологических наук,

доцент, президент МАИР, член Союза писателей России

• Ключевые слова: близнец,корол,трикстер,шут
• Комментарий по изменению: изображение отправлю на почту