Владимир Можегов. Максим Горький: мистик, ересиарх, поджигатель

“Святой дух” советской культуры

Если святой троицей советской идеократии были Маркс, Энгельс и Ленин, то подобной же троицей, венчавшей советский культурный эмпирей оказались Пушкин, Маяковский и Горький. В пантеоне богов советской культуры Горький занимает особое место. Советская мифология чтила Пушкина как зарю Нового мира, а Маяковского – как эпического борца за дело революции. Горький же с его всемирными связями и известностью стал символом статусности, большим пространством советской культуры, тем воздухом, которым она дышала… Оставаясь в рамках той же образности, можно сказать, что Пушкин был богом-отцом, Маяковский – богом-сыном, Горький же стал святым духом советской культуры, самим духом соцреализма, носившимся над её безвидностью и пустотой и творившим её новый мир.

Примечательно, что эта, одухотворенная горьковским духом культура, кажется, совсем не породила гениев. Настоящие советские (или – антисоветские) гении: Платонов, Булгаков, Шолохов – иного, не горьковского духа. Культура соцреализма, воплощенная Горьким – это масса средних, более или менее талантливых писателей, своего духа кажется вовсе не имевших, и за сим – питавшихся горьковским. Чем же для нас сегодня интересен Горький? Да вот этим и интересен. Как дух ушедшей цивилизации, дух, который воплотился в ней, и в котором она отразилась наиболее полно. Мы надеемся сквозь «магический кристалл» его творчества разглядеть её смысловую сердцевину, понять – чем же она была в своей сущности? И первое, что мы должны для этого сделать, понять – кем же был сам Горький?

Культурный вождь среди политических вождей, красный Вергилий при красном Августе – такой образ живого классика создавала имперская пропаганда. Собственно говоря, и задача, которую ставил перед ним Сталин, была подобна задаче автора «Энеиды»: стать не просто организатором и руководителем литературного процесса в СССР (каковым он и был все 30-е годы), но создателем культурного мифа новой империи.

И вот здесь начинается самое интересное. Поскольку создателем «культурного мифа» атеистической марксисткой страны был человек, который ни в один из моментов своей биографии не был ортодоксальным марксистом. Его полную религиозных аллюзий повесть «Мать» (объявленную позднее образцом метода соцреализма) менее всего можно назвать просто революционной сагой. Её герои – апостолы новой веры, ищущие нового бога, новой религии, а вовсе не социальной справедливости по Марксу.

Не слишком повезло Горькому и с его беломорской «Энеидой». Этот, конгениальный времени, соцреалистический эпос строительства нового мира, в кратчайшие сроки созданный, прожил кратчайшую же жизнь. Уже в 1937-м весь тираж нового «летописного свода» был уничтожен, отправившись в небытие вслед за воспетыми им героями: «светлым князем» Ягодой и всей его чекистской дружиной.

Да, это был поистине странный мир! Идеократия, твердо стоящая на камне марксизма-ленинизма и атеизма… Культурный миф которой создавал, по сути, религиозный мистик! Как такое стало возможным? Кем всё-таки был Горький? Во что он верил и какую идею собой воплощал? Поняв это, мы начнём лучше понимать духовную природу той цивилизации, неоднозначным иероглифом которой он стал.

Мировоззрение Горького

Но каким же было собственное мировоззрение Горького? Его, как и многих интеллигентов того времени, формировали Шопенгауэр, Ницше, Гартман, Бергсон, Оствальд… Подобно им, Горький отвергал традиционную религию, однако, отнюдь не был банальным атеистом и материалистом. Как Богданов и Луначарский, он был истинным русским ницшеанцем, истово верящим в будущего Сверхчеловека, вернее – коллективное Сверхчеловечество!

«Социализм есть великий процесс собирания раздробленных жадностью, пошлостью, ложью, злобой людей в единого великого Человека, прекрасного, внутренне свободного, цельного», пишет он в сент. 1906 г. З. И. Гржебину[1].

Философским основанием его этической максимы был, как можно думать, энергетизм Оствальда. И если в этом смысле его еще можно назвать атеистом, то менее всего — материалистом. Горький не верил в материю, он верил в энергию!

Опираясь на идеи «творческой эволюции» Бергсона и энергетизма Освальда, Горький считал, что по мере развития человечества и мировой гармонии, материя должна все более уступать место энергии. Так что, в конце концов, вся несовершенная материальная вселенная должна перетечь в новое качество, — стать чистой энергией, человечество же — обрести бессмертие. Бессмертие не личное, которое он с возмущением отвергал, но — всеобщее, всечеловеческое! «Человеческий разум объявляет войну смерти, как явлению природы. Самой смерти. Мое внутреннее убеждение таково, что рано или поздно, может быть, через 200 лет, а может быть, через 100 лет, но человек достигнет действительно бессмертия» (из лекции 1920 г.).

В «Заметках из дневника» (1923) та же мысль изложена в форме диалога с А. Блоком (состоявшимся, как утверждает Горький, 16 марта 1919 года в издательстве «Всемирной литературы») и более детально. Мне – говорит Горький Блоку, – «нравится представлять человека аппаратом, который претворяет в себе т.н. “мертвую материю” в психическую энергию и когда-то в неизмеримо отдаленном будущем превратит весь “мир” в чистую “психику». «Ничего, кроме мысли, не будет, все исчезнет, претворенное в чистую мысль; будет существовать только она, воплощая в себе все мышление человечества от первых проблесков до момента последнего взрыва мысли»… «Я разрешаю себе думать, что когда-то вся “материя”, поглощенная человеком, претворится мозгом его в единую энергию — психическую. Она в себе самой найдет гармонию и замрет в самосозерцании — в созерцании скрытых в ней безгранично разнообразных творческих возможностей… Убежден, что если бы… мы могли взвешивать нашу планету, мы увидели бы, что вес её постоянно уменьшается»…

М. Агурский[2] сводит (вероятно, справедливо) эти мысли к идеям Вернадского, утверждающего, что «природа развивается в сторону создания планетарного безличного мозга, который им увенчивает её эволюцию», и вводит гипотезу о влиянии теории «ноосферы» на Горького. Прямо или косвенно, очевидно, что все они: и философ Н. Фёдоров, и большевик Богданов, и нарком Луначарский, и писатель Платонов, и живой классик Горький, и учёный Вернадский, а также биолог Ле-Руа и католический богослов Тейяр де Шарден, подсказавшие Вернадскому сам термин «ноосфера», — одного поля ягоды. И если Вернадский был знаком с Горьким, то и сам, очевидно, находился под большим влиянием Богданова (имя которого упоминать в своих исследованиях, по понятным причинам, не мог).

И все они, так или иначе, были одержимы идей бессмертия. Правда, по-разному:

Ник. Фёдоров (считающий себя православным традиционалистом) верит в научное воскрешение предков… Герои платоновского «Чевенгура» встречают Социализм как пришедшее в силе царство небесное, но видя, что смерть по-прежнему в своих правах, понимают, что Социализм не настоящий… Герой Богданова, изобретший бессмертие, добровольно отказывается от него, побеждённый всесильной скукой и бессмысленностью личного существования («Праздник бессмертия»)…

Горький, увлечённый, как и Платонов, идеями Фёдорова, верит в бессмертие цельного человечества. Верит настолько, что, вернувшись в СССР, обращается к Сталину с просьбой создать институт, который бы занялся этой проблемой. И такой институт – Всесоюзный институт экспериментальной медицины (ВИЭМ) действительно был основан в 1932 г. (сперва в Ленинграде, в 1934-м переезжает в Москву).

И вот характерно рисующий Горького эпизод. Когда в мае 1934 г. ему доложили о смерти его сына, Максима (умершего от воспаления лёгких), он как раз обсуждал с профессором Сперанским перспективы ВИЭМ и проблему достижения бессмертия. «Это уже не тема», – ответил, выслушав новость, Горький, и вернулся к спору о всечеловеческом бессмертии.

Певец нового мира

Один из сотрудников и авторов «Правды» утверждал, что пафос веры Горького «раскрывается в трех простых словах: «Создать новый мир!» Да, Новый мир – для нового Сверхчеловечества! – такова религия, увлекавшая не только Горького, но и многих других русских ницшеанцев и богостроителей.

Однако Единое Человечество – есть, в то же время, и смерть всякого отдельного человека. Горький прекрасно это осознаёт: «Началась эта дрянная и недостойная разума человеческого жизнь с того дня, как первая человеческая личность оторвалась от чудотворной силы народа, от массы, матери своей, и сжалась со страха перед одиночеством и бессилием своим в ничтожный и злой комок мелких желаний, комок, который наречен был – “я”. Вот это самое “я” и есть злейший враг человека», — так описывает Горький «историю творения» в своей «Исповеди». Итак, нет отдельному человеку, да – объединенному человечеству!

Другой, важнейший для Горького постулат: чтобы создать новый мир, надо уничтожить мир прежний. Эта тяга к уничтожению приобретает порой у Горького маниакальный характер. Философия Гартмана, призывающего к коллективному самоубийству человечества, – вероятно, сильно его будоражила. В. Ходасевич, в своих воспоминаниях о Горьком называет его «поджигателем», радостно мечтающим об уничтожении вселенной: «Ему нравились, решительно все люди, вносящие в мир элемент бунта или озорства, – вплоть до маньяков-поджигателей, о которых он много писал и о которых был готов рассказывать целыми часами. Он и сам был немножечко поджигатель. Ни разу я не видал, чтобы закуривая, он потушил спичку: он непременно бросал её непотушенной…». Он также, продолжает Ходасевич, любил поджигать пепельницы, радуясь испугу окружающих. «Казалось, эти “семейные пожарчики” имели для него какое-то злое и радостное символическое значение».

«Он относился с большим почтением к опытам по разложению атома; часто говорил о том, что если они удадутся, то, например, из камня подобранного на дороге, можно будет извлекать количество энергии, достаточное для междупланетных сообщений. Но говорил он об этом как-то скучно, хрестоматийно и как будто только для того, чтобы в конце прибавить, уже задорно и весело, что “в один прекрасный день эти опыты, гм, да понимаете, могут привести к уничтожению нашей вселенной. Вот это будет пожарчик!” И он прищелкивал языком» (В.Ф. Ходасевич о М. Горьком)

Итак, от ранней поэмы «Человек» 1903 г.: «Я создан Мыслию затем, чтоб опрокинуть, разрушить, растоптать все старое, все тесное и грязное, все злое, — и новое создать на выкованных Мыслью незыблемых устоях свободы, красоты и — уваженья к людям», — и до зрелых лет жизни: «Верю же я только в человека… Это вся моя религия, весьма мучительная, но в той же мере и радостная» (письмо Алексею Чапыгину, 1925 г.) — Горький остается убежденным антропоцентристом, однако антропоцентристом своеобразным: верящим в будущее единое сверхчеловечество, и с отвращением относящимся к отдельному человеку, – существу, по Горькому, пошлому и упадническому.

Очевидно, что своей романтической вершины убеждения Горького достигают в богостроительстве Луначарского. И здесь мы, кажется, подходим к тому мистическому тайнику, в котором происходит рождение «первообраза» советской цивилизации из духа гордо реющего над ней буревестника…

Взыскующий нового Бога

Самый богостроительский, мистический и, вообще, религиозный текст Горького, – это, бесспорно, «Исповедь» (1908), написанная на Капри, по возвращении из Америки. В «Исповеди» сходятся и находят последнее выражение те идеи, которыми, еще не вполне ясно, питалась повесть «Мать» (1906). «Исповедь» – это лучистая корона откровения на «иконе» «Матери».

Весть о приходе нового эона, идущего на смену христианскому миру, эона нового бога, «великой матери» – вот чем был роман «Мать». «Переменить Бога надо, мать, очистить его», «там, где Бог живет, — место наболевшее. Ежели выпадает он из души, — рана будет в ней… Надо… веру новую придумать… сотворить Бога — друга людям!» – так рефлексировали герои первой горьковской повести. И Ниловна (эта новая мать-богородица), глядя на сына Павла и его товарищей, видела, как они будто сливаются «в одно, худое, спокойно решительное, ясное лицо с глубоким взглядом темных глаз, ласковым и строгим, точно взгляд Христа, идущего в Эммаус»…

Герой «Исповеди» – и есть этот, пока ещё не сознающий себя, рождённый новым эоном «новый христос», типичный русский богоискатель. Он приходит в церковь, и, общаясь с монахами, священниками, юродивыми и святыми, приходит к выводу, что та сделалась служанкой порядка, погрязла в пороках, что её цель «держать народишко в крепкой узде», и что, следовательно, «Град Грядущий» надо искать не здесь. «Град Грядущий» вообще не нужно искать, его нужно построить…

Если в повести «Мать» первомайская демонстрация представлялась крестным ходом, а в глазах Ниловны сын её Павел и его друзья как бы сплавлялись в единый лик Христа, то в финале «Исповеди» объединенная энергия людей, идущих крестным ходом, свершает чудо исцеления больной девушки. Там новый бог обретал свой лик, здесь новый бог начинает творить чудеса.

Итак, «Я не знаю ничего лучше, сложнее, интереснее человека. Он – все. Он создал даже бога» (из письма Илье Репину)[3]. И лишь сам человек, сам народ, объединившись, может «создать нового бога», «бога красоты и разума, справедливости и любви» («Исповедь»); создать бога-сверхчеловека, Сверхчеловечество, способное творить чудеса.

«Исповедь» – самый, пожалуй, мистический текст Горького. Который живо напомнит нам и древние русские апокалипсические апокрифы, вроде «Голубиной книги» или «Слова о небесных силах» Авраамий Смоленского, где звучит тот же восторг мистического лицезрения преображенной матери-земли, и описание «вселенской литургии» католика Тейяра де Шардена… Вот эти, венчающие «Исповедь», строки:

«Видел я её, мать мою, в пространстве между звёзд, и как гордо смотрит она очами океанов своих в дали и глубины; видел её, как полную чашу ярко-красной, неустанно кипящей, живой крови человеческой, и видел владыку её — всесильный, бессмертный народ. Окрыляет он жизнь её величием деяний и чаяний её, и я молился:

— Ты еси мой бог и творец всех богов, соткавший их из красот духа своего в труде и мятеже исканий твоих!

— Да не будут миру бози инии разве тебе, ибо ты един бог, творяй чудеса!

— Тако верую и исповедую!

… И — по сём возвращаюсь туда, где люди освобождают души ближних своих из плена тьмы и суеверий, собирают народ воедино, освещают пред ним тайное лицо его, помогают ему осознать силу воли своей, указывают людям единый и верный путь ко всеобщему слиянию ради великого дела — всемирного богостроительства ради!»

О Горьком, и правда, после «Исповеди» заговорили как о новом религиозном писателе. Даже Мережковский некоторое время им восторгался. Ленина же книга эта привела в понятное бешенство. От марксизма всё это, и правда, мягко скажем, далековато. Зато: как созвучна музыка этого стиха с торжественным звучанием советского гимна и его имперскими образами! Кажется, что из горьковского текста, как из расщелины Пифона, изливается хтоническая державная мощь некоего нового сверхчеловеческого сверхгосударства…

Некоторые современные адепты богостроительства, и правда, готовы увидеть в этом тексте изображение советского герба, и едва ли в этом не правы[4]. В самом деле, здесь и встающее солнце, и земной шар с «очами-океанами», вписанный в символический круг, напоминающий «чашу крови человеческой», и звезда, и, наконец, образ бессмертного народа в виде многоязыкой надписи «пролетарии всех стран, соединяйтесь»…

Кажется, здесь, в новых рассветах русского космизма и всеединства, являет себя некая новая сверхидея нового мира. Причем, прямо в идеологических конструктах А. Богданова, с его верой в будущий Сверхколлектив, Сверхчеловечество, сумма объединенных воль которого создаст столь мощный поток энергии, что ему будет под силу преодолеть ветхую вселенную и, шагнув «из царства необходимости в царство свободы», создать вселенную новую, бессмертную, вечную. И, как Христос, «первый истинно народный Бог» возникает «из духа народа, яко птица феникс из пламени» («Исповедь»), так и новый бог должен возникнуть из нового революционного пламени: сам народ-богостроитель должен стать творцом нового бога, должен стать новым богом! И, подобно тому, как «Энеида» Вергилия оформляла мистически идею Римской власти над миром, так «Мать» и «Исповедь» формируют мистическое сердце будущего мира, будущей цивилизации.

Сам Горький так формулировал главную идею «Исповеди»: «Я старался осветить путь к слиянию с целым – счастье и источник высших наслаждений духа именно в этом слиянии – нигде кроме. Всякая личность – если это духовно здоровая величина – должна стремиться к миру, а не от мира – вот теза повести» (Архив А. М. Горького. Т. 9. С. 46).

Итак: слияние с целым – здесь (и только здесь) счастье и источник высших наслаждений духа; и: правильный духовный вектор движения личности – к миру, а не от мира. Таково предельно краткое выражение горьковского «символа веры». Таково духовное сердце и творчески дух будущей советской цивилизации. Да, акт теургии, преображения! Творения из ветхого Адама – нового социалистического человечества.

И да, во всем этом, нет, разумеется, и следа марксизма…

Литература:

1 – ПСС: Письма. Т. 5. С. 323

2 – Михаил Агурский, «Великий еретик (М. Горький как религиозный тип)» («Вопросы философии», N 8, 1991)

3 – ПСС: Письма. Т. 1. С. 377

4 – http://gptu-navsegda.livejournal.com/837049.html

Источник

Публикация на Тelegra.ph

Подпишитесь на наш телеграм-канал https://t.me/history_eco.

• Ключевые слова: Владимир Можегов,Максим Горький,мистик,ересиарх,поджигатель