Александр Богданов. «Красная звезда»

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1. У ВЕРНЕРА

   Не помню, каким образом я очнулся в лечебнице у доктора Вернера,  моего
старшего товарища. Это была земская больница одной из  северных  губерний,
знакомая мне еще ранее из  писем  Вернера;  она  находилась  в  нескольких
верстах от губернского  города,  была  очень  скверно  устроена  и  всегда
страшно переполнена, с  необыкновенно  ловким  экономом  и  недостаточным,
замученным работою медицинским персоналом. Доктор Вернер вел упорную войну
с очень либеральной земской управой из-за эконома, из-за  лишних  бараков,
которые она строила очень неохотно, из-за церкви, которую она  достраивала
во  что  бы  то  ни  стало,  из-за  жалованья  служащих  и  т.п.   Больные
благополучно переходили к окончательному слабоумию вместо выздоровления, а
также умирали от туберкулеза вследствие недостатка воздуха и питания.  Сам
Вернер, конечно, давно ушел бы оттуда, если бы его не вынуждали оставаться
совершенно особые обстоятельства, связанные с его революционным прошлым.
   Но меня все прелести земской лечебницы нисколько не  коснулись.  Вернер
был  хороший  товарищ  и  не  задумался  пожертвовать  для   меня   своими
удобствами. В своей большой квартире, отведенной ему как  старшему  врачу,
он предоставил мне две комнаты, в третьей рядом с  ними  поселил  молодого
фельдшера, в четвертой под видом служителя для ухода за больными -  одного
скрывавшегося товарища. У меня не  было,  конечно,  прежнего  комфорта,  и
надзор за мною при всей деликатности молодых товарищей был гораздо  грубее
и  заметнее,  чем  у  марсиан,  но  для  меня  все  это  было   совершенно
безразлично.
   Доктор Вернер, как и марсианские врачи, почти  не  лечил  меня,  только
давал иногда усыпляющие средства, а заботился главным образом о том, чтобы
мне было удобно и спокойно. Каждое утро и каждый вечер он заходил  ко  мне
после ванны, которую для меня устраивали заботливые товарищи;  но  заходил
он только на минутку и ограничивался вопросом, не надо ли мне чего-нибудь.
Я же за долгие месяцы болезни совершенно отвык разговаривать и отвечал ему
только "нет" или не отвечал вовсе. Но его внимание трогало меня, а в то же
время я считал, что совершенно не заслуживаю такого отношения и что должен
сообщить ему об этом. Наконец мне удалось собраться  с  силами  настолько,
чтобы сказать ему, что я убийца и предатель и что из-за меня погибнет  все
человечество. Он ничего не возразил на это, только улыбнулся и после  того
стал заходить ко мне чаще.
   Мало-помалу перемена обстановки  оказала  свое  благотворное  действие.
Боль слабее сжимала сердце, тоска бледнела, мысли  становились  все  более
подвижными, их колорит делался светлее. Я стал выходить из  комнат,  гулял
по саду и в роще. Кто-нибудь из товарищей постоянно  был  поблизости;  это
было неприятно, но я понимал, что нельзя же убийцу пустить  одного  гулять
на  свободе;  иногда  я  даже  сам  разговаривал  с  ними,   конечно,   на
безразличные темы.
   Была ранняя весна, и возрождение жизни вокруг  уже  не  обостряло  моих
мучительных  воспоминаний;  слушая  чириканье  птичек,  я   находил   даже
некоторое грустное успокоение в мысли о том, что  они  останутся  и  будут
жить, а только люди  обречены  на  гибель.  Раз  как-то  возле  рощи  меня
встретил слабоумный больной, который шел с заступом на работу в  поле.  Он
поспешил отрекомендоваться мне, причем с необыкновенной гордостью - у него
была мания величия, - выдавая себя за урядника, - очевидно, высшая власть,
которую он знал во время жизни на свободе. В первый раз за всю мою болезнь
я невольно засмеялся. Я чувствовал отечество вокруг  себя  и,  как  Антей,
набирался, правда, очень медленно, новых сил от родной земли.

2. БЫЛО - НЕ БЫЛО?

   Когда я стал  больше  думать  об  окружающих,  мне  захотелось  узнать,
известно ли Вернеру и другим обоим товарищам, что со мной  было  и  что  я
сделал. Я спросил Вернера, кто привез меня в лечебницу. Он отвечал, что  я
приехал с двумя незнакомыми ему молодыми людьми, которые не могли сообщить
ему  о  моей  болезни  ничего  интересного.  Они  говорили,  что  случайно
встретили меня  в  столице  совершенно  больным,  знали  меня  раньше,  до
революции, и тогда слышали от меня о докторе Вернере, а потому и  решились
обратиться к нему. Они уехали в тот же день. Вернеру они показались людьми
надежными, которым нет основания не верить. Сам же он потерял меня из виду
уже несколько лет перед тем и ни от кого не мог добиться никаких  известий
обо мне...
   Я хотел рассказать Вернеру историю совершенного мной убийства,  но  это
представлялось мне страшно трудным вследствие  ее  сложности  и  множества
таких обстоятельств, которые каждому беспристрастному человеку должны были
показаться очень странными. Я объяснил свое затруднение Вернеру и  получил
от него неожиданный ответ:
   - Самое лучшее, если вы вовсе не будете мне теперь ничего рассказывать.
Это неполезно для вашего выздоровления. Спорить  с  вами  я,  конечно,  не
буду, но истории  вашей  все  равно  не  поверю.  Вы  больны  меланхолией,
болезнью, при которой люди совершенно искренно приписывают себе  небывалые
преступления, и их память,  приспособляясь  к  их  бреду,  создает  ложные
воспоминания. Но и вы мне  тоже  не  поверите,  пока  не  выздоровеете;  и
поэтому лучше отложить ваш рассказ до того времени.
   Если  бы  этот  разговор  произошел  несколькими  месяцами  раньше,  я,
несомненно, увидел бы в словах Вернера величайшее недоверие и презрение ко
мне. Но теперь, когда моя душа уже искала отдыха и успокоения, я отнесся к
делу совершенно иначе. Мне  было  приятно  думать,  что  мое  преступление
неизвестно товарищам и что самый факт его еще может  законно  подвергаться
сомнению. Я стал думать о нем реже и меньше.
   Выздоровление  пошло  быстрее;  только  изредка  возвращались  приступы
прежней тоски и всегда ненадолго. Вернер был явно  доволен  мною  и  почти
даже снял с меня медицинский надзор. Как-то раз, вспоминая  его  мнение  о
моем "бреде", я попросил его дать мне прочитать типичную историю такой  же
болезни, как моя, из тех, которые он наблюдал и записывал в  лечебнице.  С
большим колебанием и явной неохотой он, однако, исполнил мою  просьбу.  Из
большой груды историй болезни он на моих глазах выбрал  одну  и  подал  ее
мне.
   Там говорилось о крестьянине  отдаленной,  глухой  деревушки,  которого
нужда привела на заработки в столицу, на одну из самых больших ее  фабрик.
Жизнь большого города его, видимо, ошеломила, и, по словам  его  жены,  он
долго ходил "словно бы не в себе". Потом это прошло, и он  жил  и  работал
как все остальные. Когда разразилась на фабрике стачка, он  был  заодно  с
товарищами. Стачка была долгая  и  упорная;  и  ему,  и  жене,  и  ребенку
пришлось сильно голодать. Он вдруг "загрустил", стал упрекать себя за  то,
что женился и прижил ребенка и что вообще жил "не по-божески".
   Затем он начал уже "заговариваться", и его отвезли  в  больницу,  а  из
больницы отправили в лечебницу той  губернии,  откуда  он  был  родом.  Он
утверждал,  что  нарушил  стачку  и  выдал  товарищей,  а  также  "доброго
инженера",  тайно  поддерживающего   стачку,   который   и   был   повешен
правительством. По случайности я был близко знаком со всей историей стачки
- я тогда работал в столице; в действительности никакого предательства там
не произошло, а "добрый инженер" не только не был казнен,  но  даже  и  не
арестован. Болезнь рабочего окончилась выздоровлением.
   Эта  история  придала  новый  оттенок  моим  мыслям.  Стало   возникать
сомнение, совершил ли я на  самом  деле  убийство  или,  быть  может,  как
говорил Вернер, это было "приспособление моей памяти к бреду  меланхолии".
В то время все мои воспоминания о жизни среди марсиан были  странно-смутны
и бледны, во многом даже отрывочны и неполны; и хотя картина  преступления
вспоминалась всего отчетливее, но и она как-то путалась и  тускнела  перед
простыми  и  ясными  впечатлениями  настоящего.  Временами  я   отбрасывал
малодушные, успокоительные сомнения и ясно  сознавал,  что  все  _было_  и
ничем это изменить нельзя. Но потом сомнения и софизмы  возвращались;