Александр Богданов. «Красная звезда»

сознавать, что я забыт всем миром, забыт всеми... Я рассчитывал воскреснуть для товарищей в такое время, когда никому и в голову не придет меня спрашивать о годах моего отсутствия, - когда всем будет слишком не до того и мое прошлое потонет надолго в бурных волнах нового прилива. А если мне случалось подмечать факты, вызывавшие сомнение в надежности этих расчетов, во мне зарождалась тревога, и беспокойство, и неопределенная враждебность ко всем, кто мог еще обо мне помнить. В одно летнее утро Вернер, вернувшись из лечебницы с обхода больных, не ушел в сад отдыхать, как он делал обыкновенно, потому что эти обходы страшно его утомляли, а пришел ко мне и стал очень подробно расспрашивать меня о моем самочувствии. Мне показалось, что он запоминал мои ответы. Все это было не вполне обычно, и сначала я подумал, что он как-нибудь случайно проник в тайну моего маленького заговора. Но из разговора я скоро увидел, что он ничего не подозревает. Потом он ушел - опять-таки не в сад, а к себе в кабинет, и только через полчаса я увидел его в окно гуляющим по его любимой темной аллее. Я не мог не думать об этих мелочах, потому что ничего более крупного вокруг меня вообще не было. После различных догадок я остановился на том наиболее правдоподобном предположении, что Вернер хотел написать кому-то - очевидно, по специальной просьбе - подробный отчет о состоянии моего здоровья. Почту к нему всегда приносили утром в его кабинет в лечебнице; в этот раз он, должно быть, получил письмо с запросом обо мне. От кого письмо и зачем, узнать, и притом немедленно, было необходимо для моего успокоения. Спрашивать Вернера было бесполезно - он почему-нибудь, очевидно, не находил возможным сказать мне это, иначе сказал бы сам, без всяких вопросов. Не знал ли чего-нибудь Владимир? Нет, оказалось, что он не знал ничего. Я стал придумывать, каким бы способом добраться до истины. Владимир был готов оказать мне всякую услугу. Мое любопытство он считал вполне законным, скрытность Вернера - неосновательной. Он, не задумываясь, произвел целый обыск в комнатах Вернера и в его медицинском кабинете, но не нашел ничего интересного. - Надо полагать, - сказал Владимир, - что он либо носит это письмо при себе, либо изорвал его и бросил. - А куда он бросает обыкновенно изорванные письма и бумаги? - спросил я. - В корзину, которая стоит у него в кабинете под столом, - отвечал Владимир. - Хорошо, в таком случае принесите мне все клочки, которые вы найдете в этой корзине. Владимир ушел и скоро вернулся. - Там нет никаких клочков, - сообщил он, - а вот что я нашел там, конверт письма, полученного, судя по штемпелю, сегодня. Я взял конверт и взглянул на адрес. Земля поплыла у меня под ногами, и стены стали валиться на меня... Почерк Нэтти!

5. ИТОГИ

   Среди того хаоса воспоминаний и мыслей, который поднялся в  моей  душе,
когда я увидел, что Нэтти была на Земле и не хотела встретиться  со  мной,
для меня вначале был ясен только конечный вывод. Он возник как  будто  сам
собой, без всякого  заметного  логического  процесса  и  был  вне  всякого
сомнения. Но я не мог  ограничиться  тем,  чтобы  просто  осуществить  его
поскорее. Я хотел достаточно и отчетливо мотивировать его для себя  и  для
других. Особенно не мог я примириться с тем, что меня не поняла бы и Нэтти
и  приняла  бы  за  простой  порыв  чувства  то,   что   было   логической
необходимостью, что неизбежно вытекало из всей моей истории.
   Поэтому я должен  был  прежде  всего  последовательно  рассказать  свою
историю,  рассказать  для  товарищей,  для  себя,  для   Нэтти...   Таково
происхождение этой моей рукописи. Вернер, который прочитает ее  первым,  -
на другой день после того, как мы с Владимиром исчезнем, -  позаботится  о
том, чтобы она была напечатана, -  конечно,  со  всеми  необходимыми  ради
конспирации изменениями. Это мое единственное завещание ему. Очень  жалею,
что мне не придется пожать ему руку на прощанье.
   По мере того как я писал эти воспоминания, прошлое  прояснилось  передо
мной, хаос уступал место определенности, моя роль и  мое  положение  точно
обрисовывались перед сознанием. В здравом уме  и  твердой  памяти  я  могу
теперь подвести все итоги...
   Совершенно бесспорно, что  задача,  которая  была  на  меня  возложена,
оказалась выше моих  сил.  В  чем  заключалась  причина  неуспеха?  И  как
объяснить ошибку проницательного, глубокого  психолога  Мэнни,  сделавшего
такой неудачный выбор?
   Я  припоминаю  свой  разговор  с  Мэнни  об  этом   выборе,   разговор,
происходивший в то счастливое для меня время, когда любовь  Нэтти  внушала
мне беспредельную веру в свои силы.
   - Каким образом, - спросил я, - вы, Мэнни, пришли к тому, что из  массы
разнообразных людей нашей страны, которых вы встречали в своих поисках, вы
признали меня наиболее подходящим для миссии представителя Земли?
   - Выбор был не так уж обширен, - отвечал он. - Его сфера должна была  с
самого   начала   ограничиваться   представителями   научно-революционного
социализма; все другие мировоззрения  отстоят  гораздо  дальше  от  нашего
мира.
   - Пусть так. Но среди пролетариев, образующих  основу  и  главную  силу
нашего направления, разве не среди них могли вы всего легче найти то,  что
вам было надо?
   - Да, искать там было бы всего  вернее.  Но...  у  них  обыкновенно  не
хватает  одного  условия,   которое   я   считал   необходимым:   широкого
разностороннего образования, стоящего на всей высоте вашей  культуры.  Это
отклонило линию моих поисков в другую сторону.
   Так говорил Мэнни. Его расчеты не оправдались. Значило ли это, что  ему
вообще  некого  было  взять,  что  различие   обеих   культур   составляет
необходимую пропасть для отдельной личности и преодолеть его может  только
общество? Думать так было бы, пожалуй, утешительно для меня  лично,  но  у
меня остается серьезное сомнение. Я полагаю, что Мэнни  следовало  бы  еще
проверить   его   последнее   соображение   -   то,    которое    касалось
товарищей-рабочих.
   На чем именно я потерпел крушение?
   В первый раз это произошло таким образом, что нахлынувшая на меня масса
впечатлений чуждой жизни, ее грандиозное богатство затопило мое сознание и
размыло линии его берегов. С помощью Нэтти я пережил кризис и справился  с
ним, но не был  ли  самый  кризис  усилен  и  преувеличен  той  повышенной
чувствительностью, той утонченностью восприятия, которая свойственна людям
социально-умственного труда?  Быть  может,  для  натуры,  несколько  более
примитивной, несколько менее сложной, но зато органически более стойкой  и
прочной, все обошлось бы легче, переход был  бы  менее  болезненным?  Быть
может,  для   малообразованного   пролетария   войти   в   новое,   высшее
существование было бы не так трудно,  потому  что  хотя  ему  пришлось  бы
больше учиться вновь, но зато гораздо меньше надо было бы переучиваться, а
именно это тяжелее всего... Мне кажется, что да, и я думаю, что Мэнни  тут
впал в ошибку расчета, придавая уровню культурности больше  значения,  чем
культурной силе развития.
   Во второй раз то, обо что разбились мои душевные силы,  это  был  самый
_характер_ той культуры, в которую я попытался войти всем моим  существом:
меня  подавила  ее  высота,  глубина  ее  социальной  связи,   чистота   и
прозрачность ее отношений между людьми. Речь Стэрни, грубо выразившая  всю
несоизмеримость двух типов жизни, была только  поводом,  только  последним
толчком, сбросившим меня в ту темную бездну, к которой  тогда  стихийно  и
неудержимо вело меня противоречие между  моей  внутренней  жизнью  и  всей
социальной средой, на фабрике, в семье, в общении с друзьями. И опять-таки
не было ли это противоречие гораздо более  сильным  и  острым  именно  для
меня,  революционера-интеллигента,  всегда  девять  десятых  своей  работы
выполнявшего либо  просто  в  одиночку,  либо  в  условиях  одностороннего
неравенства  с  товарищами-сотрудниками,   в   качестве   их   учителя   и
руководителя, - в обстановке обособления моей личности  среди  других?  Не
могло ли противоречие  оказаться  слабее  и  мягче  для  человека,  девять
десятых своей  трудовой  жизни  переживающего  хотя  бы  в  примитивной  и
неразвитой, но все же в товарищеской среде, с ее,  быть  может,  несколько
грубым, но действительным равенством сотрудников?  Мне  кажется,  что  это
так; и я полагаю, что